Полуденная сиеста томилась в теневых кварталах Барселоны.

Туристы суетно Каталонились.

Плавился август.

Невдалеке кипело перегретое посещением летнее море.

Стюард Рикардо Гомез сонно протирал свободный стол размышляя о ногтях. Сальные, от кухни и пота черные кудри иссине сияли святой короной, отражая лучи проникающего сквозь листву бессовестного солнца.

«Заусенец», думал молодящийся католонец.

"Надо зайти к своему парикмахеру Педро".

"Ну надо же, на правой руке."

"Особенно несносно стричь заусенцы на правой руке".

"А может уже и усы отпустить?"

"Ведь всего пару дней и трехдневная небритость станет стильными усами".

"Заусенец. Определенно надо зайти к Педро".

К столику подкатилось семейство. Их общая раздутость и улыбчивость возбудила в голове Гомеза образ смайлов. Два красных смайла побольше и два желтых поменьше. Рикардо, сдерживая издевку, подал им меню на английском. Он встал учтиво рядом раздражаясь от ожидания.
И вот же досада,
вместо того чтобы читать меню,
Смайлы замерли с выражением «Ого!» на лицах,
глазея разом, куда-то вдаль,
за спину Гомезу.

«Ну вот! Застыли! Ненавижу! Из принципа не повернусь» -
- такой была последняя мысль каталонца с заусенцем.

Гулкая черная пыльность пшиком опустошила крону дерева,

оставив за собой 5 обугленных фигур

внутри испепеленного летнего кафе,

затерянного среди,
теперь уже, безстекольных и оплавненных,
каменных кладок Готического квартала Барселоны.

А плакальщицы не унимались.

Щипали струны страданий, брали аккорды боли, выдували партитуры утраты.

И был день третий.

Сухие соболезнования размокали в слезах сидящих.

Пристальное стремление спуститься по ступеням стенаний в самую суть случившегося преуспевало.

Локомотив утраты постепенно отстукивал стройные тирады траурных речей.

Все катились по расписанию построенному столетьями.

Горе убывало. Нарастал спрос на соусы к мясу и сладости.

Похоронное послевкусие и сменялось здоровым аппетитом и наполнялось пряностями.

Хаим был опытным сдельщиком яшивы и посетителем похорон.

Свадебные процессии его прельщали меньше.

Шутник он был еще тот, а вот скорбное выражение лица давалось ему легко еще с младенчества.

Точнее с пяти лет, со времен похорон его первого хомяка. Именно тогда он проникся ритуальностью скорби.

Тогда, в те ранние годы, благодаря этой детской утрате, его впервые восприняли всерьез.

Семья горевала вместе с ним.

Поэтому, он чтил смерть.

Весельчавость и подвижность чада не встречала родительского поощрения в той мере, в какой для всех было радостно его детское почтенное и горестное сидение.

Он чтил смерть и она как обычно пришла.

Соболезнуя присела в тени на краю дивана.

Коротким кивком они приветствовали друг друга.

Они давно были знакомы.

Он следовал за ней как верноподданный. Сегодня он был готов. Воспользовавшись замешательством вновь прибывших он решительно прошмыгнул к ней и с благоговением и благодарностью прикоснулся к краю ее одежд.

Свершилось! Хаим ликовал! величие загробного холода, отщепленность души, бестелесность и пустота! Он чувствовал себя посвященным.

Настало время прощания с усопшим. Ликование Хаима сменилось сначала замешательством, затем страхом, потом осознанием, когда на месте усопшего он увидел себя.

В совокупности сложных сочетаний социального сообщества служащих государственного сектора есть своя суровая красота.

Сидоров Лаврентий славился строптивым свободомыслием среди сослуживцев.

Он постоянно бросал вызов устоявшимся стереотипам.

То мусорную корзину переставит,

то выскажется о несовместимости сосисок с капустой за столом,

то сетует на расстояние до остановки.

Его пристрастие фиксироваться на нюансах и неспособность к компромиссам

высвобождали в душах офисных служащих ностальгию о несбыточном.

Начальство посматривало в сторону Лаврентия со строгостью и опаской.

В прямые диспуты не вступало,

но и осуждения не высказывало - осторожничало.

Случилось странное.

Пригласили Сидорова на совет.

Офисные заседатели, аж привстали.

Архивариус даже присвистнул.

С нескрываемой гнусностью на лице, Лаврентий последовал к начальству.

Вернулся Сидоров странный. Строгий, сникший, взъерошенный.

Ерзал до шести на стуле.

А с утра следующего дня не появился в офисе.

С тех пор его никто не видел.

Рассказывали всякое.
Кому-то даже померещилось, что дух Сидорова в офисе поселился и
на рассвете в стекла посматривает.

Вернулся Лавренитий по весне.

Недели через 3 как пропал.

Посветлевший, разомлевший, вальяжный и снова за свое взялся.

Спросить ни о чем никто так и не отважился.

Но слухи ходят, что его повысили, а может даже завербовали.

Сослуживцы с ним еще осторожнее стали.